Литературный Экспресс

Валерий Брюсов. Гравюра с портрета М.А. Врубеля. М., 1906. Мемориальный кабинет Брюсова

Литография с портрета, находящегося в собрании Государственной Третьяковской галереи, висела в кабинете Брюсова при жизни, и в наши дни сразу обращает на себя внимание входящих в мемориальный кабинет. Странный, незаконченный, необыкновенный портрет. Поэт посвятил статью «Последняя работа Врубеля» (1912) воспоминаниям о создании портрета художником. Работа велась напряженно, Врубель находился в лечебнице московского психиатра Усольцева и был очень плох. Тем не менее, художник попросил Брюсова привезти ему стихи. Во время сеансов делал тонкие критические замечания, говорил умно, и в первые дни, позируя, поэт не замечал психического расстройства мастера. Затем он начал спрашивать Брюсова, слышит ли тот голоса, например, голос Робеспьера — галлюцинации мешали Врубелю работать. Заказчик портрета Николай Рябушинский передал художнику для работы цветные карандаши, которыми Врубель «иллюминировал» портрет. Брюсов поражался мастерству художника: казалось, что он видит свое отражение в зеркале. Однако потом случилось непоправимое: «Приехав, кажется, на третий сеанс, после возвращения из Петербурга, я готов был всплеснуть руками, взглянув на портрет. Первоначально портрет был написан на темном фоне. <…> За головой было что-то вроде куста сирени, и из его темной зелени и темно-лиловых цветов лицо выступало отчетливо и казалось живым. И вот утром, в день моего приезда, Врубель взял тряпку и, по каким-то своим соображениям, смыл весь фон <…>. Попутно, при нечаянном движении руки, тряпка отмыла и часть головы. <…> Врубель понял, что я очень огорчен, и, желая меня утешить, немедленно принялся за работу. Он достал откуда-то фотографию с какой-то фрески эпохи Возрождения, изображающей свадьбу Психеи и Амура. Эту композицию он задумал перенести на фон портрета». Скоро стало ясно, что работать Врубель уже не мог, хотя пытался продолжать, и Рябушинский забрал незаконченный портрет, по словам поэта, — «намек на гениальное произведение». Брюсов заключил свой рассказ: «Портрет был выставлен в Москве, в Петербурге и в Париже. <…> После этого портрета мне других не нужно. И я часто говорю, полушутя, что стараюсь остаться похожим на свой портрет, сделанный Врубелем». Нет ли здесь отсылки к знаменитому роману известного английского писателя?

Письменный стол В.Я. Брюсова. Мемориальный кабинет

Предприимчивый купец Кузьма Андреевич Брюсов построил дом для своей семьи на Цветном Бульваре (по старой нумерации дом номер 24, по новой — 22, современный фасад здания отчасти напоминает то время, когда Валерий Брюсов жил там с 1877 по 1910 гг.). После смерти деда семья получила в наследство определенные капиталы, а внуки Валерий и Александр — по половине дома. Здание, которое постоянно нужно было поддерживать в надлежащем порядке, со временем стало большой обузой для поэта, посвятившего жизнь литературе, и для его младшего брата, впоследствии известного историка. Отец Яков Кузьмич Брюсов умирает в 1908 году, дом продается в 1910-м, и выросшие образованные купеческие дети Брюсовы разъезжаются по отдельным московским квартирам. Валерий Яковлевич с женой Иоанной Матвеевной, покинув родительский дом, сняли квартиру на первом этаже особняка купца-обувщика Ивана Кузьмича Баева по адресу Первая Мещанская, 32 (ныне Проспект Мира, 30). Дом красив, он только что отстроен в модном стиле северный модерн. Дубовый стол в кабинет поэта — как и часы, библиотека, картины — перевезен из родительского дома на Цветном бульваре. Это — основное место работы поэта, хотя, по воспоминаниям И. М. Брюсовой, он использовал не менее 3–4 небольших столиков, где были разложены необходимые предметы по темам, над которыми он по очереди работал: поэты-современники, Пушкин. При жизни Брюсова на этом «главном» столе и в его недрах был свой порядок: стопки книг, которые поэт читал для написания рецензий, основная текущая работа — в рукописях, а что-то скрытое — в выдвижных ящиках и в потайных ящичках стола. Когда Брюсов работал корреспондентом на Западном фронте во время Первой мировой войны, он уверял жену в письмах, что в правом верхнем ящике лежат рукописи с начатыми произведениями, и просил не заглядывать в них. Он не любил, как вспоминала Иоанна Матвеевна, чтобы кто-то кроме него что-нибудь трогал на этом столе. Наверное, жена смогла нарушить этот запрет только в день смерти мужа, 9 октября 1924 года, когда пригласила фотографа, чтобы он снял обстановку кабинета для памяти. Московский фотограф, имя которого не сохранилось, выбрал ракурс: стол на первом плане, порядок на нем, возможно, наведенный не Брюсовым, а только что — его вдовой, а за столом, фоном — брюсовские «цепи книг». Современная музейная экспозиция — другое дело, и здесь — свой порядок, чтобы посетители могли увидеть главное. В наши дни на столе открыта антология «Поэзия Армении с древнейших времен до наших дней» (М., 1916), стоят зеленая лампа, силуэтный портрет Иоанны Матвеевны, заказанный в одной из парижских мастерских, чернильница, пресс-папье — эти последние предметы выглядят так же, как и на том памятном фото, что сделано 9 октября 1924 года.

И.М. Брюсова и В.Я. Брюсов. Фотография. 1910-е. Мемориальный кабинет В.Я. Брюсова

Брюсов был известен при жизни, многие знали его в лицо: художники изображали поэта на живописных и пастельных портретах, фотографы делали многочисленные снимки, которые распространялись, и его узнавали на улицах. Рядом с ним с женитьбы в 1897 году, с молодости до смерти поэта, 27 лет находилась его верная спутница, жена Иоанна Матвеевна Брюсова, урожденная Рунт, одна из пяти дочерей австро-венгерского подданного Матвея Францевича Рунта, мастера литейного цеха на заводе братьев Бромлей, отца семерых детей. Однако в огромной коллекции ГЛМ хранятся всего два совместных снимка четы Брюсовых. Один сделан в конце 1890-х годов, а этот — в одной из мастерских в начале 1910-х годов. О нем ничего неизвестно — ни точной даты, ни фамилии фотографа, ни места создания — ведь не на фоне же настоящего пейзажа с цветущими кустами и деревьями сняты супруги Брюсовы в пальто с меховыми воротниками! Можно только предположить, что происходило в жизни этой пары в то время, вспомнив жизнеописания поэта. Известность мужа, признание его таланта и труда, подведение итогов символизма, начавшийся кризис, поиски новых путей в литературе, скрытые страсти, следы которых — в начавших седеть волосах, в умных проницательных глазах. Жена — миловидная, моложавая и, кажется, счастливая, что бы ни говорили, о чем бы ни судили. Через несколько лет, в 1923 году, в эмиграции, Зинаида Гиппиус напишет: «это единственная женщина, которую во всю жизнь Брюсов любил» и добавит: «Миры могут рушиться, но Брюсов останется в конце концов с ней». Он всегда возвращался к ней и остался с ней до последнего вздоха, завещав ей сохранить свои стихи. Сохранила, сберегла архив, посвятив этому 41 год жизни без Брюсова, до своей смерти в 1965 году.

Библиотека в мемориальном кабинете В.Я. Брюсова

Библиотека поэта постоянно пополнялась и к 1924 году составляла более шести тысяч томов. Брюсов вырос среди книг, читал с трех лет на русском, с пяти — на французском, в зрелые годы знал несколько десятков языков, поэтому в библиотеке собраны книги не только на русском, но и французском, немецком, английском, сербском, латинском и многих других языках. В дневниковой записи поэта передан его разговор с Максимом Горьким в начале 1900-х: писатель сказал Брюсову о том, как хорошо знать языки, что завидует людям, знающим много их, а тот удивлялся и восхищался знанием жизни, «университетами» Горького, отвечал, что завидует людям, пережившим много. Собственно, разговор писателя и поэта шел все-таки не о жизни, а о книгах: говорили о Шекспире, Пушкине, Толстом, закончили разговором о «Записках из подполья» Достоевского.
И. М. Брюсова в начале 60-х годов передала в Российскую государственную библиотеку самые ценные книги с автографами современников. Часть осталась в кабинете, и в музейном пространстве она организована по темам, как было у Брюсова: энциклопедические издания, книги на иностранных языках, старинные фолианты по эзотерике и оккультизму, уцелевшие после продажи поэтом большей части из них в голодные 20-е годы. Помимо точных наук Брюсова всегда интересовала мистика, знания иного рода. Его увлечение спиритизмом отразилось в статьях популярного в России журнала «Ребус». Задумав под сводами Кельнского собора роман о жизни Германии XVI века, он выписывал литературу из европейских стран, читал книги по истории эпохи, приобрел бесценные сочинения немецкого просветителя Агриппы Неттесгеймского, считавшегося чернокнижником. Страстный библиофил много сделал для спасения библиотек от разграбления при большевиках. Он не только предотвратил реквизицию своей библиотеки, но и сохранил многие другие — в Наркомпросе под руководством А. В. Луначарского поэт заведовал библиотечным отделом. На государственной должности пригодились знания библиографии, полученные со студенческой скамьи и при общении с разными людьми в Российском библиографическом обществе, например, с известным библиофилом, первым директором Российской книжной палаты Семеном Афанасьевичем Венгеровым.

Me eum esse. М.: Товарищество типографии А. И. Мамонтова, 1897. Мемориальный кабинет Брюсова

Поэты-символисты, когда им было за 20, а уж тем более за 30, считались зрелыми литераторами, а в наше время историки литературы могут смело заявлять, что каждый символист довольно рано сформулировал свое поэтическое credo. Зинаида Гиппиус, всегда предлагавшая хорошо подумать и что-то предположить, задававшая вопросы: а что, если, а если дважды два — не четыре, а…, в 26 написала знаменитые слова в «Песне»: «Мне нужно то, чего нет на свете»; Константин Бальмонт в 36 основным своим занятием в графе «род деятельности» в одной из гостиниц зафиксировал: «Только любовь», по названию его известной книги. Самым юным из этих символистов, оформившим свое credo, стал Валерий Брюсов. В 24 года он был уже известен как предводитель московской группы «декадентов», один из авторов сборников «Русские символисты» и издал на родительские деньги очередной сборник в типографии, где за несколько лет до этого печатал свои произведения Афанасий Фет. Вот такая эстафета Фета — от поэта «Золотого века» — поэту «Серебряного века». В книге с латинским заголовком «Me eum esse» («Это — я») Брюсов опубликовал стихотворение «Юному поэту», считающееся «программным» и тогда, и в наше время: «Юноша бледный со взором горящим, / Ныне даю я тебе три завета:/ Первый прими: Не живи настоящим, / Только грядущее — область поэта…».

Mea. Собрание стихов 1922–1924 годов. М.: Госиздат, 1924. Мемориальный кабинет Брюсова

К «советскому» периоду творчества Брюсова современники и исследователи относились по-разному. Кто-то его не признавал, поклоняясь новым кумирам времени — Маяковскому и Есенину, кое-кто даже написал об одной «безграмотной» книжке Брюсова-большевика. Они изданы «Госиздатом», напечатаны по новой орфографии и по-другому, соответственно времени, оформлены, — ни следа не осталось от стиля модерн издательства «Скорпион» начала века. Может быть, нужно лучше вчитаться в строки стихотворения, открывающего сборник «Последние мечты» (М., 1919): «Я сознаю, что постепенно / Душа истаивает. Мгла / Ложится в ней, но неизменно / Душа свободная светла…». А может, чтобы понять, что талант Брюсова не оскудел, стоит прочитать внимательно стихотворение «Заклятье Эроса» из сборника «В такие дни» (М., 1921): «Проходя страду земную / Горьких ласк и сладких мук, / Помни, вверясь поцелую, — / Любит лишь мечту двойную / Эрос, туго гнущий лук…».
Книгу стихов с латинским названием «Mea» («Спеши») Брюсов не увидел, она вышла через несколько дней после его смерти. З. И. Ясинская вспоминала, что эту небольшую книжку раздавали студентам в день похорон поэта, 12 октября, и в этот день ее название «звучало символично, как последний призыв и завет поэта, обращенный к живым». Критики рекомендовали сборник для искушенного читателя — Брюсов писал для эрудитов, сам являясь эрудитом, любившим научную поэзию. Еще в 1909 году, во время поездки в Париж, он общался с Рене Гилем, адептом научной поэзии, влиявшим на поэтов и художников группы «Аббатство» (нужно заметить, что Дюамель и Вильдрак, входившие в «Аббатство», побывали в Москве в гостях у Иоанны Матвеевны в конце 20-х годов). Мир электрона, аэропланов — вот что было интересно поэту: от первого полета бипланов под Жювизи до космических летательных аппаратов — мечты человечества сбудутся: «Вслед за фарманом меть с земли / В зыбь звезд, междупланетный аэро!». Авторской и редакторской установкой Брюсова всегда была ориентация на умного читателя — не идти за ним, потакая его вкусам, а самому вести его. В 1910-е, заведуя литературным отделом толстого журнала «Русская мысль», поэт решил, что беллетристика не может быть серой и скучной, и благодаря ему в журнале выходили романы Мережковского и Гиппиус, а сам Брюсов частями печатал интереснейший роман из истории Рима IV века «Алтарь Победы». Во всех стихотворных сборниках советского периода Брюсов ориентировался на современность, осмысляя как историк планетарный масштаб происходящего, свершившейся революции. В день смерти В. И. Ленина Брюсов пришел в созданный им институт бледным, увидел своих безмолвных студентов, сел к столу, опустил голову на руки и зарыдал: студентов и их ректора потрясла смерть вождя. В «Mea» Ленину посвящены стихотворения «После смерти В. И. Ленина» и «Ленин»: «Кто был он? — Вождь, земной Вожатый / Народных воль, кем изменен / Путь человечества, кем сжаты / В один поток волны времен». Осмысляя роль вождя пролетариата, Брюсов понимал, что закончилась целая эпоха, и дальше история пойдет иначе.

Бронислава Погорелова (урожд. Рунт). Фотография. 1910-е. Мемориальный кабинет Брюсова

Ее с детства называли «Броничка». Многочисленные подружки по пансиону Святых Петра и Павла в Милютинском переулке, вошедшие в историю только благодаря ей, не оставив имен, пополнили фонд В. Я. Брюсова в ГЛМ целым веером своих прелестных юных изображений. Фотографии подписанны на оборотах предельно кратко и всегда одинаково: «Милой Броничке». Эти личики гораздо красивее лица обожаемой «Бронички», а она, как утверждал Дон-Аминадо, не отличалась «избыточной красотой», но имела превосходное чувство юмора, обладала талантом переводчицы, писала замечательные «акварельные» рассказы в журналы, подшучивала над знаменитым родственником Валерием Брюсовым, которому приходилась свояченицей. Бронислава — одна из пяти сестер жены поэта Иоанны, с 15 лет работавшая учительницей французского языка, писательница, феминистка, секретарь журнала «Весы». Строгий Брюсов доверял ей переписку с иностранными корреспондентами, корректуру, поездки по типографиям, — он ценил многочисленные способности Бронички. В 1910-е гг. в своей квартире в Дегтярном переулке Бронислава организовала салон — богемные вечера, на которых бывали В. Ходасевич, Ф. Сологуб, В. Брюсов, В. Маяковский и другие поэты, писавшие ей дивные строки в заведенный для этих целей альбом, ныне хранящийся в Государственном Музее В. В. Маяковского. Собирались с вечера, шумели, пили вино, шутили, низвергали одних поэтов и превозносили других, хозяйка с томным видом протягивала свой опустошенный бокал какому-нибудь «виночерпию», веселье продолжалось до рассвета… В начале 20-х годов Бронислава Рунт эмигрировала, вышла замуж за выдающегося лингвиста Погорелова, к тому времени вдовца, имевшего шестерых детей от первого брака. Броничка преподавала языки, воспитывала детей мужа, пекла пироги, позируя в косынке со скалкой в руках для фотографий, отправленных в Москву, вела дом, в хлопотах дожив почти до ста лет, и была обожаема мужем, с которым они похоронены в одной могиле на кладбище под Мюнхеном.

В.Я. Брюсов. Художник С.В. Малютин. Картон, пастель. ГЛМ. 1913

Сергей Васильевич Малютин известен как создатель первой росписи русской матрешки и архитектор красивейшего дома З. Г. Перцовой неподалеку от храма Христа Спасителя. Архитектор и художник был и книжным иллюстратором, и автором известного портрета Д. А. Фурманова в 1922 году (ГТГ), а также преподавателем, участником «Окон сатиры РОСТА» — многоплановый, деятельный талант.
В 1910-е годы Малютин создал серию портретов современников. В центральном зале музея находятся два портрета его работы: слева от входа — пастельный портрет Н. Д. Телешова, руководителя объединения реалистов «Среда», дальше, напротив — портрет В. Я. Брюсова, выполненный в той же технике. «Среда» — объединение реалистов и Московский литературно-художественный кружок, куда входили модернисты, со временем стали проводить собрания под одной крышей дома Вострякова на Большой Дмитровке, 15 (сейчас в этом здании — Генеральная прокуратура России). Два лидера этих объединений — совершенно разные люди: спокойный Телешов и Брюсов в привычной позе — со скрещенными на груди руками, человек скрытых страстей при кажущемся внешнем спокойствии и выдержке, «дьявол недетской дисциплины». В 1913 году Брюсов переживал сильное увлечение, закончившееся трагически — застрелилась молодая поэтесса Надежда Львова, и желтая пресса обвиняла поэта в гибели девушки. Брюсов на портрете не смотрит на зрителя, он занят своими мыслями, и, глядя на этот портрет, вспоминаются строки из эссе Зинаиды Гиппиус «Свой», опубликованного в журнале «Русская мысль» в 1910 году: «Не надо только ничего требовать от Брюсова для себя: он свой и ровно ничего не даст нам сам ни как человек, ни как поэт: но мы-то можем взять от него многое, если верно подойдем к нему. Мы можем пережить минуты созерцанья чужой тайны, почувствовать святую легкость далекой, навеки не нашей, красоты».

Фрагмент экспозиции зала символизма: журнал «Весы». ГЛМ. Зал символизма

В гостинице «Метрополь» с 1899 года находилось символистское издательство «Скорпион». В помещении редакции — стены синего цвета, предметы искусства на столах, картины на стенах. Мережковские, приехавшие из Петербурга, были поражены электрическими чайниками, только что появившимися в Москве, всей новизной обстановки, когда еще пахло штукатуркой. Меценат, математик и полиглот Сергей Поляков вместе с Валерием Брюсовым выпускали небольшим тиражом один из самых культурных журналов в России. Корреспонденты журнала работали в европейских столицах, обозревали самые значительные события в литературе и живописи. Например, Максимилиан Волошин писал статьи о культурной жизни в Париже, знакомился с французскими художниками, присылал их работы Брюсову и Полякову.
В зале символизма на верхней полке этажерки лежит журнал, посвященный японской культуре (1904), вышедший после начала Русско-японской войны. Редакция «Весов» занимала особую позицию по отношению к военно-политическим событиям этого времени. В 1904–1905 годах к противнику на востоке относились со вниманием — даже в детских журналах рисовали картинки из японского быта, всматриваясь в жизнь страны, о которой до этого совсем мало знали.

Андрей Белый. Художник Леон Бакст. Бумага, акварель, цветной карандаш. ГЛМ. 1906. Зал символизма

Графический портрет Андрея Белого выполнен Леоном (Львом) Самойловичем Бакстом в 1906 году (бумага, цветные карандаши). Художника интересовали лишь свойства характера модели, психологический склад и сиюминутное настроение поэта, и поэтому детально проработана лишь голова: синие глаза, светящиеся энергией и умом, золотистые, уже начавшие редеть, волосы, а дальше — сюртук, руки — всё это для художника неважно. (Впрочем, и на автопортрете 1906 года Бакст проработал только свое лицо. Другое дело Зинаида Гиппиус (1906, ГТГ) — внимание художника переключено на вызывающую позу необыкновенной женщины, на красивые длинные ноги модели, одетой в мужской костюм, линия подчеркивала высокий рост поэтессы — во время работы Бакст подклеивал лист: «Вы выше», — говорил художник поэтессе). Торс Андрея Белого трактован обобщенно, его контур едва намечен. Сам Белый писал об этом портрете в воспоминаниях «Между двух революций»: «<…> кажусь оживленным, веселым и „светским“, — таким, каким меня, мне в угоду, вторично нарисовал Бакст: мужем с усами, с поднятой головой, как с эстрады».
Взаимоотношения Брюсова и Белого — «Бальдера» и «Локи» связаны с темой дружбы-вражды, романом Брюсова «Огненный ангел» и А. Белым как прототипом образа графа Генриха фон Оттергейма и ландскнехта Рупрехта, от лица которого написано произведение. В реальной жизни «Бальдер» и «Локи» — двое мужчин — боролись за душу отравленной декадентскими ядами замужней дамы — Нины Петровской, ставшей прототипом образа Ренаты. «Маг», «темный» Брюсов победил «мистика», «светлого» Андрея Белого. Брюсов выстраивал отношения всех троих так, как ему требовалось для написания романа, над которым работал около десяти лет. Помимо знания немецкого языка, истории Реформации и оккультных обрядов, поэту нужно было наполнить роман плотью и кровью так, чтобы любовный треугольник казался живым. Брюсов справился с задачей, несмотря на то, какой ценой досталось ему и его прототипам перенесение литературных отношений в жизнь, а затем, выстраивая их, снова — на страницы «Огненного ангела». «Вторично нарисованный» Бакстом Андрей Белый — лишь маска, одно из художественных воплощений поэта-символиста, его «светский» образ.

Александр Блок. Художник Т.Н. Гиппиус. Бумага, цветной карандаш. ГЛМ. 1925. Зал символизма

Младшая сестра З.Н. Гиппиус Татьяна работала над портретом Блока в 1906 году, теперь этот портрет хранится в квартире Блока в Санкт-Петербурге. В Музее Серебряного века среди портретов символистов представлено авторское повторение портрета 1906 года, с ошибкой Т. Н. Гиппиус в записи: «1925. Александр Александрович Блок. По памяти с собственного портрета углем 1909 года». Татьяна Николаевна Гиппиус во время сеансов много разговаривала с поэтом, а тот рассматривал альбомы с ее рисунками и поверял перипетии сложившегося любовного треугольника в его семье: жена Любовь Дмитриевна (урожденная Менделеева) была увлечена совершенно потерявшим от нее голову другом Блока Борисом Бугаевым — поэтом Андреем Белым. Блоку нравился его портрет, выполненный Татьяной Гиппиус в 1906 году, а вот его авторское повторение углем он уже не увидел.

Юргис Балтрушайтис. Художник Л. Пастернак. Бумага, пастель. 1912. ГЛМ. Зал символизма

Юргис Балтрушайтис во всем был художником — в стихах, в манерах, в письмах к друзьям и к Алисе Коонен, в которую был влюблен. Если Брюсов мог казаться закрытым, деловым, высокомерным, тонким, ранимым, уверенным — всегда и для всех разным в жизни и в переписке, то Балтрушайтис был ровен и сдержан, что затем помогло ему в дипломатической работе. Наряду с С. Поляковым, К. Бальмонтом и В. Брюсовым он — создатель издательства «Скорпион» в 1899 году. Поэт-символист, полиглот, в Советской республике — посол Литвы, спасший от большевистского террора многих деятелей русской культуры, организовав их выезд из России через Литву в другие страны. На доме Саарбекова на Поварской улице — мемориальная доска, на которой написано, что в этом доме, здании посольства Литвы, Юргис Балтрушайтис жил и работал в 1922–1939 годах. С 1922 года он стал чрезвычайным и полномочным послом. В его кабинете, сохранившем обстановку тех лет, над рабочим столом висят портреты тех, кому Балтрушайтис помог выбраться из Советской России за границу, кого спас от неминуемой смерти. Среди них — портреты Бальмонта, Кандинского и других.
Художник Леонид Пастернак изобразил поэта в 1912 году, задолго до тех потрясений, которые выпали на долю каждого в России после 1914 года. В 1939 году Балтрушайтис получил назначение в Париж и уехал туда к сыну. Умер и похоронен на чужбине.

М.А. Волошин. Художник Б.М. Кустодиев. Холст, масло. ГЛМ. 1924. Зал акмеизма

В 1924 году Волошин впервые после революции покинул Крым. Он посетил Москву, пригласил к себе в гости в Коктебель Брюсова и затем поехал в Ленинград, где в мае состоялась его встреча с Кустодиевым. Кустодиев заканчивал портрет по памяти, не имея возможности покидать свой дом из-за болезни. Крымские акварели Волошина, прекрасного художника-пейзажиста, запечатлевшего Киммерию, стали фоном портрета. Портрет Волошина для Дома Брюсова имеет особое значение. Поездка в дом Волошина в Коктебель в 1924 году стала для Брюсова роковой. Приехав в гостеприимный дом Волошина из Алупки уже простуженным, на прогулке к Карадагу поэт с группой отдыхавших в Крыму попал под ливень и окончательно простудился. С трудом добравшись до Москвы в вагоне третьего класса — было трудно достать билеты по окончании сезона и перед началом учебного года, он получил диагноз врачей: крупозное воспаление легких, осложненное плевритом, что свело поэта в могилу. Уезжая из Коктебеля, может быть, предчувствуя свою близкую кончину, Брюсов оставил в книге дома поэта благодарственную запись: «Коктебелю и его радушным хозяевам, Марии Степановне и Максимилиану Александровичу, я навсегда признателен за то, что после Тавриды узнал Киммерию, край суровый и прекрасный, край многотысячелетней древности и край, где заглядываешь в будущие века, пустыню, где таится жизнь, разгадать которую — великое счастье. Без дружеского призыва М. А. Волошина я не попал бы в эту землю, без его проникновенных стихов и спокойно вдохновенных объяснений не понял бы ее, без особого уюта, созданного М.А. и М.С., не сумел бы жить в ней столько, чтобы угадать, — скорее предчувствием, чем уже знанием, — ее мировое величие. Дни, проведенные мною впервые в Коктебеле, проводят новую четкую черту в моей жизни».

А.С. Пушкин. Художник Н.П. Нератова. Картон, пастель. ГЛМ. 1999

Экспозиция Музея Серебряного века открыта в 1999 году, когда праздновалось 200-летие со дня рождения А. С. Пушкина, и поэтому великий русский поэт — один из главных героев музея. Он объединяет всех, он — тот, кто передал знамя от «Золотого века» к «Серебряному веку». От его портрета в эркере с маленьким зимним садиком как будто расходятся лучи во все залы — в центральный зал, в залы символизма, акмеизма и футуризма. Художница Нина Петровна Нератова передала в Музей Серебряного века пастельную копию с портрета Пушкина кисти Ореста Кипренского (прижизненный портрет поэта находится в ГТГ). Пушкин у художницы получился легким, и портрет как будто парит, освещаемый изящной люстрой под высоким потолком.
Брюсов — один из крупнейших пушкинистов своего времени, ученик Семена Афанасьевича Венгерова, профессора Петербургского университета, организовавшего известный Пушкинский семинарий в 1908 году. Брюсов написал о Пушкине множество статей, и немногие знают, что к 1926 году (т. е. спустя два года после смерти Брюсова) должно было выйти 10-томное собрание сочинений Пушкина, подготовленное поэтом. Брюсов заключил договор с Госиздатом на эту работу, которую не успел сделать.

Афиша выступления поэтов под председательством Валерия Брюсова в Политехническом музее. Зал футуризма

Закат эпохи Серебряного века характеризуется появлением множества поэтических кафе в разных городах России: не только в Москве и Петрограде, но и в Ростове-на-Дону, в Киеве, Краснодаре. Этот период историки литературы так и назвали – «кафейный», – когда при кризисе бумажной промышленности звучало живое слово, читали лекции, дискутировали, сочиняли импровизации на заданные темы. Поэты развлекали публику, собравшуюся поесть и послушать стихи в «Кафе поэтов», «Музыкальной табакерке», «Стойле Пегаса», «Десятой музе», в аудиториях Политехнического музея и в Доме искусств. Брюсов был среди тех, кто руководил диспутами о новом искусстве, о современной поэзии, кто мог в качестве импровизатора, как итальянец в «Египетских ночах» Пушкина, читать на предложенную тему, например, на тему любви и страсти. Сергей Спасский в воспоминаниях рассказывал, как свободно Брюсов сочинил однажды свою импровизацию, на глазах публики дав восемь правильных октав.

Сборник Брюсова «Последние мечты» заканчивается сонетом, написанным автором как импровизация в кафе «Десятая муза» 14 мая 1918 года:

Memento mori

Ища забав, быть может, сатана,
Является порой у нас в столице:
Одет изысканно, цветок в петлице,
Рубин в булавке, грудь надушена.

И улица шумит пред ним, пьяна;
Трамваи мчатся длинной вереницей…
По ней читает он, как по странице
Открытой книги, что вся жизнь – гнусна.

Но встретится, в толпе шумливо-тесной,
Он с девушкой, наивной и прелестной,
В чьих взорах ярко светится любовь…

И вспыхнет гнев у дьявола во взоре,
И, исчезая из столицы вновь,
Прошепчет он одно: memento mori!

Да, сатана появится в Москве совсем скоро – на страницах бессмертного романа Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита», где узнаваемы и Иван Бездомный, и Берлиоз.

Многочисленные группировки – презантисты, имажинисты, эклектики, ничевоки и многие другие были еще не запрещены большевиками, могли спорить, развлекаться и говорить о серьезном вплоть до середины 20-х годов, пока всех не разогнали и не упразднили бойкую разноголосицу. Появились даже активисты, кто планировал собрать съезд поэтических групп, но в условиях недавней гражданской войны и общей разрухи это было сложно осуществить. Страна занималась новым строительством, ей были нужны те, кто шел в ногу с партией победившего пролетариата, но это – уже другая история.