Литературный Экспресс

Портрет А.А. Блока. Т. Гиппиус, 1925 (авторское повторение портрета 1906 г.)

«Сейчас Тата рисовала меня», — читаем в записной книжке Блока от 18 января 1906 года.

«Тата» — одна из сестер знаменитой поэтессы Зинаиды Гиппиус. Ей в момент создания портрета было двадцать восемь лет. Запечатлела она в своих работах также Андрея Белого (1905), Любовь Дмитриевну Блок (1910) и Мариэтту Шагинян, которая писала о ней: «Тата, художница, окончившая Академию художеств, была толстушка с чуть выпуклыми глазами, любившая покушать». Татьяна Николаевна, как и еще одна сестра — «Ната» (впоследствии скульптор) — жила вместе с Мережковскими в доме Мурузи на Литейном проспекте, куда Блок впервые пришел весной 1902 года.

«Нарисован он карандашом; в сходстве, в характере передачи много ценного. Портрет крупный, костюм — чёрная блуза, белый воротник — гладкий, не кружевной…», — говорится об этой работе в воспоминаниях тети поэта — М. А. Бекетовой. По завершении портрет был подарен матери Блока.

В ситуации «любовного треугольника» (Блок — Любовь Дмитриевна — А. Белый) «Тата» выступила конфиденткой Белого и поощряла его любовные намерения, однако Блок сохранил к ней доброжелательное отношение. 21 мая 1917 года Блок записывает: «…пришел почему-то в робкое Религиозно-философское собрание. Тату и Нату приятно было увидеть». Выступал тогда там Александр Мейер, человек, друживший с Мережковскими. Вскоре он создал религиозный кружок «Воскресение», куда с 1923 года вошла и Татьяна Николаевна Гиппиус. Кружок был разгромлен, его члены арестованы. Мейера приговорили к расстрелу, который заменили ссылкой в Соловки. Т. Н. Гиппиус как «бывшая дворянка» и сестра «монархистки-белоэмигрантки» получила пять лет Соловков. «Приняла она это с громадной силой духа, она изумительной религиозной крепости человек», — сообщала Зинаида Гиппиус в частном письме в августе 1929 года. В конце 1931 года Татьяна Николаевна была досрочно освобождена. Жила в Вятке, потом они вместе с сестрой оказались в Новгороде. Во время войны «Тата» и «Ната» были вывезены оккупантами в немецкий концлагерь. Вернувшись в Новгород, работали художниками-реставраторами. Там Татьяна Николаевна и умерла в 1957 году.

Портрет Блока. П. Нерадовский, 1920

Печальным был для Блока тот год, когда его запечатлел на профильном карандашном портрете художник и искусствовед Петр Иванович Нерадовский.

«Символический поступок: в советский Новый Год я сломал конторку Менделеева», — записывает Блок 31 декабря 1919 года. Под «советским» он имеет в виду новый календарный стиль (через две недели они «с Любой вдвоем» встретят 1920 год «по-старому»).

Смерть отчима и переезд Блоков в квартиру матери, где начинается жизнь «в тесноте и в обиде». Рутинная литературно-редакторская и театральная работа.

Слегка взбадривает поездка в Москву с выступлениями в Политехническом музее и во Дворце искусств на Поварской улице, но по возвращении в Петроград настроение кризисное. Два вечера Блока проходят в Доме искусств (возможно, портрет Нерадовского сделан именно там), во втором участвует и Любовь Дмитриевна с чтением «Двенадцати». Но, несмотря на успех, Блок отмечает: «…не могу наладить нервов после моего вечера». И отказывается от выступления в Доме писателей.

А главное — новые стихи не рождаются. В июне 1920 года поэтесса Анна Радлова просит его вписать ей что-нибудь в альбом. Альбом же — с замочком, который нечаянно закрывается. Так возникает экспромт, заканчивающийся словами:

И не согласен сам замок,
Чтобы вписал хоть восемь строк
Писать стихи забывший
                              Блок.

Муза молчит второй год подряд.

Посмертный портрет Блока. С. Залшупин, 1922

«Посмертное существование Блока, новая судьба, Vita Nuova, переживает свой младенческий возраст», — писал Мандельштам в 1922 году. С этого момента открывается и галерея посмертных изображений поэта. Молодой художник Сергей Залшупин (год рождения 1898 или 1901) рисует карандашный портрет Блока, на основе которого потом сделает один из своих офортов серии «Портреты современных русских писателей». Нельзя не заметить здесь некоторое сходство (прежде всего эмоциональное) с карандашным портретом Юрия Анненкова, выполненным при жизни Блока.

С 1921 года Залшупин жил в Берлине, затем в Париже, где и умер в 1931 году.

Портрет Блока на смертном одре. Ю. Анненков, 1921

Юрий Павлович Анненков, создатель легендарных иллюстраций к поэме «Двенадцать», вспоминал в книге «Дневник моих встреч»:

«Я провел наедине с трупом Блока не менее двух часов в его квартире на Офицерской улице. Сначала я плакал, потом рисовал его портрет.

Перемена была чрезвычайна. Курчавый ореол волос развился и тонкими струйками прилип к голове, ко лбу. Всегда выбритое лицо было завуалировано десятидневной бородой и усами. Перед положением в гроб Блока побрили.

На подушке были вышиты красным две буквы: А.Б.»

Портрет на смертном одре — жанр утилитарно-документальный. Он сходен со снятием посмертной маски. Но в данном случае художник создал произведение многозначно-символическое. Вот слова Евгения Замятина об анненковском портрете: «Блок в гробу… беспощадный лист, потому что это — не портрет мертвого Блока, а портрет смерти вообще — его, ее, вашей смерти, и после этого, пахнущего тлением, лица нельзя уже смотреть ни на одно живое лицо».

В своих портретах Юрий Анненков парадоксальным образом сочетал верность натуре и гротескную условность. Ему довелось рисовать и живого Блока (есть портрет, выполненный на лицевой стороне листа сепией, а на обороте — карандашом). Но в его авторскую галерею творцов «настоящего двадцатого века» (Мейерхольд, Эйзенштейн, Горький, Замятин, Ходасевич, Ахматова, Маяковский, Шкловский, Зощенко и другие) Блок вошел именно этим траурным портретом, выполненным в трагический день 7 августа 1921 года.

Саша Блок на руках у матери. Фотография Э. Болингера, 1883

«Мама — это я», — скажет Блок одной своей юной знакомой в 1918 году. И это не риторическая гипербола, а констатация реальности, психологической и духовной. Ни с кем больше не пребывал он в столь длительном контакте и диалоге. Ни с кем не обнаружилось у него такого внутреннего сходства.

Двадцатилетний барьер между матерью и сыном очень скоро сделается неощутимым, они вместе будут осваивать азы символизма, влезать в метафизические дебри, отзываться на политические споры. Вспоминая судьбы других русских классиков, мы не углядим ничего подобного этому беспримерному опыту.

К одиннадцатилетнему сыну мать обратится с такими стихами:

О Господи, приди на помощь
Душе страдающей моей!
Ни грез, ни цели, ни мечтанья,
Все понято, постыло все,
Мне в жизни нет очарованья,
Уж я взяла от жизни все…
Но есть на свете цветик милый,
Мое дитя, мой голубок, —
Мой дух мятежный и унылый
С тобой одним не одинок…

«Форма их, конечно, слаба, но вложенное в них чувство выражено с такой силой и простотой, что они заслуживают внимания читателя…» — напишет потом младшая сестра Александры Андреевны, приводя стихотворение полностью в своей книге 1925 года. Да, бывают стихотворные документы, эмоциональное значение которых заставляет забыть о поэтике и эстетике. «С тобой одним не одинок» — профессиональный стихотворец едва ли мог бы позволить себе такую тавтологию. Но безыскусная строка вызывает абсолютное доверие.

Как и первые творческие шаги сына. Недаром он начинает с изготовления самодельных книжек, сопровождая их «выходными данными»: «Цена 30 коп. Для моей крошечки» и «Для моей маленькой кроши». Заводит «Мамулин альбом», в котором записывает: «Я очень люблю мамулю». Детский лепет созвучен материнскому стихотворному дневнику.

А. Блок в детстве. Фотография А. Пазетти, 1887

«Об этом портрете, снятом в фотографии Пазетти на Невском, я скажу только одно: он похож, но снят в неблагоприятную минуту, так как, чтобы ехать сниматься, Сашу пришлось оторвать от какой-то очень интересной игры, о чем он долго не мог забыть: оттого у него такое недовольное выражение. Он уже далеко не так красив, как на предыдущем портрете, что объясняется между прочим тем, что острижены его прекрасные кудри. Короткая стрижка к нему не шла».

К этим воспоминаниям Марии Андреевны Бекетовой остается добавить, что в зрелые годы Блок уже не снимался с короткой стрижкой. «Прекрасные кудри» стали непременной чертой его поэтического имиджа: «С буйным ветром в змеиных кудрях…» — так он это обозначит в стихах через двадцать лет.

А снимок 1887 года значим тем, что примерно к этому возрасту относятся первые опыты юного Блока в стихах и в прозе.

Семья Бекетовых на ступенях дома в Шахматове. Фотография В.Н. Бекетова, 1894

Дед Блока — известный ученый-ботаник Андрей Николаевич Бекетов — в октябре 1874 года приобрел имение Шахматово в Клинском уезде Московской губернии. «За грош купили угол рая неподалеку от Москвы», — так потом напишет об этой покупке Блок в поэме «Возмездие». Семья Бекетовых (у них было четыре дочери) проводила там каждое лето. С 1881 по 1916 год там постоянно бывал и Блок. На фотографии 1894 года он сидит на крыльце с собакой Дианкой. Далее мы видим мать поэта Александру Андреевну, А. Н. Бекетова, его брата Н. Н. Бекетова, бабку поэта Елизавету Григорьевну и его тетю Марию Андреевну (впоследствии она напишет воспоминания «Шахматово. Семейная хроника», которые впервые будут опубликованы в 1982 году).

Шахматовская жизнь во многом сформировала юного Блока. Он навсегда запомнил прогулки с дедом «по лугам, болотам и дебрям», собирание растений для ботанических коллекций. Многих при первой встрече с Блоком удивляли его гармоничный физический облик, умение чувствовать и понимать природу. Помета «Шахматово» стоит под многими стихотворениями поэта, пейзажные подробности этих мест неоднократно им воссозданы.

В последний раз Блок побывал в Шахматове в 1916 году перед отъездом в армию. А 21 ноября 1917 года газеты сообщили: «В Клинском уезде, Московской губ. разгромлено и разграблено имение поэта А. А. Блока „Шахматово“. Грабители изрубили всю мебель и уничтожили все рукописи, найденные в кабинете поэта. Передают, что с окрестным населением у обитателей имения были всегда исключительно хорошие отношения. Разгром объясняется анархическими настроениями среди крестьянства». Потом дом сожгли, чтобы, как писала М. А. Бекетова, «скрыть следы воровства».

О пережитой боли Блок предпочитал не говорить, но в самом начале 1921 года со скорбью вспоминал в дневнике о гибели семейного архива, рукописей своих и Любови Дмитриевны.

С 1981 года началось восстановление Шахматова, создание в нем музея-заповедника. В 2001 году был восстановлен главный усадебный дом. По этому крыльцу сегодня поднимаются в мемориальный дом его многочисленные посетители.

Блок в домашнем спектакле в Боблово. Фотография И.Д. Менделеева, 1899

Летом 1897 года во время поездки в Германию Блок заполнил анкету под названием «Признания». В пункте «Мое любимое занятие» значится: «Театр», в пункте «Чем бы я хотел быть» — «Артистом импер. театров». На вопрос «Каким образом я желал бы умереть» — ответ: «На сцене от разрыва сердца».

Уже в отрочестве, после самых первых зрительских впечатлений, Блок устраивает собственные сценические пробы. Летом 1896 года в Шахматове он затевает представление — «Спор древних греческих философов об изящном», по пародийной миниатюре Козьмы Пруткова. Потом Блок предпринимает попытку представить «Ромео и Джульетту», взяв на главную женскую роль подругу тети Маши с гимназических времен — добродушную и смешливую учительницу тетю Липу. А летом 1898, окончив гимназию, он приезжает в Шахматово и оттуда на белой лошади отправляется однажды в гости к Менделеевым в Боблово. Встречается там с Любовью Дмитриевной, которую знал с детства.

Затевается большой сборный любительский спектакль, в котором участвуют члены семьи Менделеевых и Блок. Он проходит в Боблове 18 июля, где Любовь Дмитриевна и Блок играют водевиль «Портреты художника Мазилкина» и сцены из грибоедовского «Горя от ума». Еще в сцене из «Бориса Годунова» Блок играет Самозванца.

А главное событие того лета — спектакль «Гамлет», где Блок играет принца датского, а Любовь Дмитриевна — Офелию. Премьера проходит первого августа в сенном сарае.

Пятнадцатилетний Ваня Менделеев запечатлевает эти события на фотопленке. В 1922 году две участницы бобловского спектакля Серафима Дмитриевна и Лидия Дмитриевна Менделеевы так прокомментировали фотографию о грибоедовском сюжете (записано М. А. Рыбниковой): «Любительский выцветший сни¬мок хранит память об этом тоже весьма незамысловатом спектакле. Балконная скамеечка, за нею горшок комнат¬ных цветов: на скамейке Чацкий в студенческой тужурке (лишь пуговицы изменены), с воротничками и галстуком совсем не грибоедовских времен; молодая, веселая полу¬улыбка на молодом лице — это Блок в „Горе от ума“. Ря¬дом Софья в более выдержанном стиле этой эпохи, при¬ческа и костюм двадцатых годов, и сзади горничная Лиза, наклоненная к своей барышне. Снимались в Боблове на балконе, дня через два после спектакля».

Александр Блок. Фотография Здобнова, 1907

И встречаю тебя у порога —
С буйным ветром в змеиных кудрях,
С неразгаданным именем Бога
На холодных и сжатых губах…

Таким запечатлел себя Блок в знаменитом стихотворении «О, весна без конца и без краю…» 1907 года. Таким он хотел навсегда остаться в памяти потомков. Недаром он так часто снимался в тот год. Известно по крайней мере три снимка, сделанных тогда в ателье Дениса Спиридоновича Здобнова на Невском проспекте. На одном Блок почти в полный рост: левая рука в кармане, в правой руке папироса. На другом он в блузе с отложным белым воротником. А самый известный, пожалуй, вот этот: непокорные, неприбранные кудри, бант, стоячий воротничок.

Блок любил потом дарить фотографии 1907 года новым знакомым. Увлекшись певицей Любовью Александровной Дельмас, он написал в 1914 году посвященное ей стихотворение «Я помню нежность ваших плеч…» на обороте своей фотографии со скрещенными руками и отложным воротником. А ту, что вы видите, он презентовал с дарственной надписью Марии Павловне Ивановой — сестре своего задушевного друга Евгения Иванова, — той самой, которой посвящено стихотворение «На железной дороге» (1910).

В советское время Блок не сразу попал в хрестоматийно-школьный набор классиков. Его долгое время числили в «декадентах». Поворотным оказался 1955 год, когда было торжественно отмечено 75-летие со дня рождения поэта, когда вышел его двухтомник.

В 1956 году с большим успехом прошел фильм Ф. Миронера и М. Хуциева «Весна на Заречной улице». Сюжет таков: в учительницу литературы, приехавшую из Москвы в индустриальный город и преподающую в вечерней школе, влюбляется молодой рабочий-сталевар. Оказавшись в ее отсутствие в комнате, которую она снимает, он видит на ее столе фотопортрет в рамке. Решает, что таков его счастливый соперник — некий столичный франт. А перед ним и перед зрителями вот эта самая фотография Блока 1907 года…

Александр Блок. Фотография М. Наппельбаума, 1921

Двадцать пятого апреля Блок в последний раз публично выступает в Петрограде, в Большом драматическом театре.

Зал вмещал около двух тысяч человек. За сутки до вечера выстроилась огромная очередь за билетами. Не сумевшие их добыть знакомые поэта толпились за кулисами у лестницы, которая, по воспоминаниям издателя Самуила Алянского, «была так забита людьми, что пришедший для съемок фотограф М. Наппельбаум едва пробрался со своим громоздким фотоаппаратом».

Наппельбаум делает два исторических снимка. На одном из них Блок запечатлен рядом с Корнеем Чуковским, который открывал вечер своей лекцией, весьма неудачной. Другой — последний фотопортрет Блока. Поэт сейчас выйдет на сцену, и каждое прочитанное им стихотворение будет вызывать шквал аплодисментов. У выхода из театра на Фонтанке соберется толпа молодых людей, жаждущих высказать слова восторга и благодарности.

Блок смотрит в будущее. «Но не эти дни мы звали, / А грядущие века», — сказано им в феврале 1921года в прощальном стихотворении «Пушкинскому дому».

Автограф А. Блока З. Гиппиус на книге «Катилина», 1919

28 июня 1916 года Блок заносит в записную книжку своеобразный реестр близких ему людей — не только на данный момент, но и в масштабе жизни. Вслед за категориями «мои действительные друзья» и «приятели мои добрые» следует: «Близь души: А. Белый (Бугаев), З. Н. Гиппиус…»
Впервые Блок-студент пришел к Д. С. Мережковскому и З. Н. Гиппиус в дом Мурузи на Литейном проспекте 26 марта 1902 года. Дружба с первого взгляда — так можно определить сразу возникшую душевную близость. Беседы и споры, «мистическая переписка», обмен стихами, нередкие трения и обиды. Зинаида Николаевна на одиннадцать лет старше, к тому же она авторитарна по натуре. В отношениях с Блоком она берет на себя доминирующую роль, а ее «лунный друг» (как назовет его она потом в мемуарном очерке) не противится, проявляет мудрую уступчивость. Гиппиус наряду с Владимиром Соловьевым и Брюсовым можно отнести к «побежденным учителям» Блока. Он усвоил психологическую напряженность ее стихов, обогатив ее душевной широтой и музыкальностью мировосприятия.

После публикации статьи «Интеллигенция и революция» Блок становится для Мережковских идейным противником. А на поэму «Двенадцать» она откликается стихотворным посланием с таким финалом:

Я не прощу. Душа твоя невинна.
Я не прощу ей — никогда.

Блок пишет на экземпляре тоненькой серой книжки «Двенадцать. Скифы» смиренно-уступчивое послание «Женщина, безумная гордячка!.." и посылает Зинаиде Николаевне.

Третьего октября они случайно встречаются в трамвае, идущем с Невского по Садовой. «Подадите ли мне руку?» — спрашивает Блок. Ответ: «Только лично. Не общественно». Короткий разговор. Последние слова Блока: «Я ведь вас очень люблю». Ответ Гиппиус: «Вы знаете, что и я вас люблю». (Так это изложено самой Гиппиус и подтверждается краткой фразой в записной книжке Блока.)

А полемика продолжается. 7 мая 1919 года Мережковский в издательстве «всемирная литература» передает Блоку следующее послание З. Н. Гиппиус:

Б<ывшему> рыцарю Прекрасной Дамы
Впереди 12-ти не шел Христос:
Так сказали мне сами хамы.
Зато в Кронштадте пьяный матрос
Танцевал польку с Прекрасной Дамой.
Говорят, он умер… А если б и нет?
Вам не жаль Вашей Дамы, бедный поэт?

Блок пишет на обороте авантитула своей новой книжки «Катилина»: «Зинаиде Николаевне Александр Блок», после чего следует полушутливый ответ:

Вы жизнь по-прежнему нисколько
Не знаете. Сменилась полька
У них печальным кикапу…
И что Вам, умной, за охота
Швырять в них солью анекдота,
В них видеть только шантрапу?

Но книга не была оправлена З. Н. Гиппиус и в итоге оказалась в Государственном литературном музее.

Автограф Блока Гумилеву на мусагетовском собрании сочинений, 1916

Отношения Блока и Гумилева сложились драматически. Слишком непохожие они были художники, по-разному работали со словом. В октябре 1911 года они встречались у Сергея Городецкого на первом собрании Цеха поэтов, куда Блок был приглашен в качестве «классика». Тогда гумилевские стихи Блоку понравились, но вскоре он охладел к акмеистам с их культом классических форм — ему больше импонировали дерзкие футуристы.

Гумилев в своих критических статьях оценивал Блока чрезвычайно высоко, называл его «одним из чудотворцев русского стиха». «Мому любимейшему поэту» — с таким инскриптом дарил он ему свою книгу «Колчан» в 1916 году. Восхищался он Блоком и как личностью. Один мемуарист зафиксировал такие слова Гумилева: " Это прекраснейший образчик человека. Если бы прилетели к нам марсиане и нужно было бы показать им человека, я бы только его и показал — Вот, мол, что такое человек…».

Начиная с 1918 года два поэта часто встречались по общим делам в издательстве «Всемирная литература», дарили друг другу книги. Даже после того, как возник конфликт в Союзе поэтов, где в председатели вместо Блока выбрали Гумилева, сборник «Седое утро» с дарственной надписью был презентован младшему коллеге.

Самая же развернутая надпись сделана Блоком на третьем томе мусагетовского издания его стихов в марте 1919 года: «Дорогому Николаю Степановичу Гумилёву — автору „Костра“, читанного не только „днем“, когда я „не понимаю“ стихов, но и ночью, когда понимаю». При всей доброжелательности этих слов для «ночного» Блока Гумилев остается поэтом «дневным», рациональным, слишком понятным.

Весной 1921 года Блок пишет для вновь организованной «Литературной газеты» резкую статью «Без божества, без вдохновенья», где беспощадно обвиняет Гумилева и других акмеистов в том, что они «топят самих себя в холодном болоте бездушных теорий». Газету не пропустит цензура, статья увидит свет только в 1925 году. Гумилев, прочитав корректуру, захочет поспорить с Блоком, но судьба ставит точку в жизни обоих оппонентов. 7 августа умирает Блок, 26 августа расстрелян Гумилев.

В 1929 году тонкий исследователь поэзии Борис Эйхенбаум в своем эссе «Стихи и стихия» вынесет в отдельную строку — как стих — слова о том, чем остался в истории 1921 год:

«Смерть Блока, гибель Гумилева».

Автограф стихотворения «Девушка пела в церковном хоре»

Написанное Блоком в августе 1905 года стихотворение «Девушка пела в церковном хоре…» — своего рода эталон музыкальности. Ритмической: пока еще новый для русской поэзии дольник обнаруживает поистине магические возможности. И музыкальности смысловой — финал располагает к бесконечности истолкований:

И голос был сладок, и луч был тонок,
И только высоко, у царских врат,
Причастный Тайнам, — плакал ребенок
О том, что никто не придет назад.

«Плакал ребенок» — это младенец Христос (как сразу предположил критик Алексанр Измайлов)? Да, и он тоже.

«Никто не придет назад» — это о гибели русской эскадры при Цусиме? Да, и об этом тоже.

Стихи о том, что всегда и везде. Музыка, не ограниченная ни во времени, ни в пространстве.

Первый читатель — друг поэта Евгений Иванов — назвал эти стихи «стихирами», то есть церковным песнопенинем.

Это любимый «хит» Блока на его выступлениях — вплоть до конца жизни. Этим стихотворением он завершил свое последнее публичное чтение в Большом драматическом театре на Фонтанке 25 апреля 1921 года.

Эти стихи и столетие с лишним спустя могут быть визитной карточкой поэта. Если вообразить человека, до сих пор не читавшего Блока, то, может быть, это наилучший образец для первоначального знакомства, лучший вход в блоковский мир.

Автограф стихотворения «Незнакомка»

Весной 2006 года двадцатипятилетний Блок, тогда еще студент Петербургского университета (закончит его 5 мая), полюбил ездить петербургский пригород Озерки и сиживать в привокзальном ресторане. Там посещали его волшебные видения, воплотившиеся в одном из самых легендарных его стихотворений — «Незнакомка», под строфами которого значится: «Озерки, 24 апреля 1906». Девятого мая поэт зазывает туда друга Евгения Иванова и устраивает ему своего рода экскурсию. Показывает позолоченный «крендель булочной», шлагбаумы, озеро, где «скрипят уключины и раздается женский визг». В кафе им подают бутылку вина «с лиловатым отливом», потом вторую. Непривычный к подобным возлияниям, Евгений Павлович почти начинает въяве видеть Незнакомку. Однако на следующее утро ему становится так худо, что он констатирует, «…для меня еще истины в вине нет».

А вскоре начинается триумфальное шествие «Незнакомки». Блок приходит на одну из традиционных «сред» в «Башню» Вячеслава Иванова (так называли квартиру в шестом этаже дома на Таврической улице — под куполом, с выходом на крышу). Корней Чуковский потом вспоминал: «…В белую петербургскую ночь мы, художники, поэты, артисты, опьяненные стихами и вином — а стихами опьянялись тогда, как вином, — вышли под белесое небо, и Блок, медлительный, внешне спокойный, молодой, загорелый (он всегда загорал уже ранней весной), взобрался на большую железную раму, соединявшую провода телефонов, и по нашей неотступной мольбе уже в третий, в четвертый раз прочитал эту бессмертную балладу своим сдержанным, глухим, монотонным, безвольным, трагическим голосом».

Эти стихи не перестают удивлять самых разных читателей. Символическая многозначность, мистическая таинственность, причастность к культурному преданию — и плюс к этому демократическая доступность, сюжетная внятность, вызывающая эмоциональная простота.

Кто эта Незнакомка? Аристократка, пришедшая из другой эпохи, «дама былых времен» (по выражению Франсуа Вийона)? Да. «И веют древними поверьями / Ее упругие шелка…» Но в то же время что за женщина может в одиночестве прийти в ресторан и сесть там у окна? Образ строится на сочетании контрастов, он несводим к житейской реальности. Его ближайшие литературные прецеденты — красавица из «Невского проспекта» Гоголя, «инфернальницы» Достоевского: Настасья Филипповна из «Идиота», Грушенька из «Братьев Карамазовых».

О Незнакомке станут говорить, что это новое, земное воплощение Прекрасной Дамы, но этот не менее идеальный и мечтательный образ существует не только в сознании лирического героя, это еще и проекция того уникального, что есть в нем самом:

В моей душе лежит сокровище,
И ключ поручен только мне!
Ты право, пьяное чудовище!
Я знаю: истина в вине.

Удивительно сложная смысловая игра с расхожим выражением «In vino veritas!» («Истина в вине!»). Это ведь не бог весть какой глубокий афоризм, а скорее бытовое речение. Его смысл: «Что у трезвого на уме, у пьяного на языке». И вот Блок берет заезженную «латынь для бедных» и делает ее музыкой собственной души.
Сколько еще безвестных неудачников, чьи душевные сокровища пошли прахом, будут, поднимая бокалы, цитировать блоковское стихотворение! А жрицы продажной любви станут на улицах Петербурга приглашать мужчин провести время с «незнакомкой». Профанация? Опошление? Не только. Это и вхождение поэзии в быт, в разговорный язык.

В «Незнакомке», говоря современным языком, снято противоречие между «элитарностью» и «массовостью». А это идеал истинной поэзии.

Из воспоминаний издателя Самуила Алянского:

«Александр Александрович скончался в воскресенье 7 августа, и только во вторник 9 августа стало известно, что похороны могут состояться утром 10 августа.

Объявление о смерти и похоронах Блока поместить в газеты было уже поздно, оно в лучшем случае появилось бы в день похорон.

Организации, взявшие на себя похороны поэта — Дом искусств, Дом ученых, Дом литераторов, Государственный Большой драматический театр, — и издательства „Всемирная литература“, Гржебина и „Алконост“ решили попытаться срочно отпечатать и расклеить по городу афишу с извещением о времени похорон Блока.

Тысячу экземпляров афиши удалось напечатать в театральной типографии на Моховой за четыре часа, и к семи часам вечера 9 августа афиша была расклеена на главных улицах Петербурга. Расклейщикам помогала большая группа студентов Петербургского университета.

Вечер был светлый. Небольшая афиша на голубой бумаге, напечатанная жирным черным шрифтом, привлекала внимание прохожих».

С вечера Офицерскую улицу начинают заполнять люди. Читатели. Утром они собираются у ворот дома. Здесь и некоторые писатели — «всё, что осталось от литературы в Петербурге», как подумает и напишет Замятин. Сам он среди тех, кто несет на руках гроб — вместе с Андреем Белым, Владимиром Гиппиусом, Вильгельмом Зоргенфреем, Евгением Ивановым и Владимиром Пястом. На Васильевский остров Блока проносят по Офицерской улице, мимо Мариинского театра, по Николаевскому мосту. Всего от дома до Смоленского кладбища — около шести километров пути.

Ахматова, приходившая «к поэту в гости» на Офицерскую в декабре 1913 года, сложит поэтический рассказ о последней с ним встрече:

Принесли мы Смоленской Заступнице,
Принесли Пресвятой Богородице
На руках во гробе серебряном
Наше солнце, в муке погасшее, —
Александра, лебедя чистого.

В 1944 году прах Блока был перезахоронен на Литераторских мостках Волкова кладбища. Но многие до сих пор приходят на Смоленское кладбище и по Блоковской дорожке идут к простому кресту на его бывшей могиле. В 2021 году исполнится сто лет со дня смерти Блока. Некоторые энтузиасты собираются десятого августа пройти пешком от дома на Пряжке до Смоленского кладбища, повторив путь похоронной процессии 1921 года.